Мыслящий тростник - Страница 56

У Марсиаля отлегло от души.

— А знаешь, я примерно так и подумал, — объявил он. — И все же странное приключение. С тобой случалось что-либо подобное?

Нахмурив брови, Юбер потер верхнюю губу.

— Постой-ка, сейчас подумаю, припомню… Нет, никогда. Ни разу. Даже странно, если поразмыслить.

— Значит, к тебе никогда не приставали? — необдуманно брякнул Марсиаль.

— С чего ты взял! — возмутился Юбер, с вызовом вздернув подбородок (Марсиалю почудилось, что он так и видит, как оскорбленная Анима его свояка горделиво вскинулась). — В молодости и даже позднее! Конечно, приставали! Сотни раз! («Заливает».) Но я имел в виду, что ни разу не испытал ни малейшего волнения.

— И какой ты делаешь из этого вывод?

— Никакого. Просто констатирую факт.

— Очевидно, это означает, что у тебя не такой темперамент, как у меня. Что ты не такой чувственный.

— Какая нелепица! — Юбер был задет. — При чем здесь это!

— Да ты не сердись…

— Вовсе я не сержусь! Но оттого, что на тебя однажды случайно налетел вихрь гаремной похоти, вряд ли можно заключить, что ты более темпераментный, чем другие. В конце концов, что ты вообще знаешь о моей личной жизни?

— Ничего.

— Я не намерен исповедоваться, но поверь, насчет моего темперамента можешь не беспокоиться. Совсем не беспокоиться.

— Тем лучше, Юбер… Так или иначе, спасибо, что успокоил меня и на мой собственный счет. Понимаешь, — задорно добавил он, — моя жизнь и без того полна сложностей. Если еще, помимо обыкновенных женщин, мне придется уделять время шекспировским травести, я окончательно запутаюсь. У меня и так нет ни минуты свободной…

Марсиаль вдруг пришел в превосходное настроение. Тревога улеглась. Беспокоиться больше не о чем. «Я пал жертвой поэтической иллюзии…» И происшествие в баре, как в свое время «загул» в Бордо, отошло в милосердную тень забвения.

Однако от этого унизительного и странного вечера у Марсиаля осталось чувство смятения, распространившегося на все: все стало зыбким, люди внушали подозрение, принятые нормы морали оказались жалкими подпорками, разум ненадежным. И вообще, выходит, есть многое на свете и в человеческом сердце, что и не снилось здравому сотанлабурскому смыслу.

И в самом деле все стало зыбким. Марсиалю казалось, что устои общества расшатываются, рушатся. В минуты отчаяния он тешил свое воображение картиной всемирного самоубийства с помощью бомбы, бактериологической войны или еще какого-нибудь дьявольского лабораторного изобретения. А впрочем, зачем так далеко ходить? Всемирное самоубийство уже началось. Первым из его парадоксальных симптомов была оголтелая жажда жизни, которая выгоняла на дороги орды молодежи. Вторым — разгул эротизма. Сомневаться не приходилось. Мы свидетели всеобщего разложения нравов, по крайней мере на Западе. Народы западного мира, пресыщенные благоденствием, гибнут в культе наслаждений. За столом Марсиаль как-то упомянул о закате Римской империи.

— Избитое сравнение, — отозвался Жан-Пьер. — Впрочем, на сей раз ты попал в точку.

— Избитое, избитое… Для тебя все, что бесспорно и очевидно, уже избито. А я вовсе и не желаю оригинальничать. Я просто пытаюсь понять свою эпоху.

— Ну и прекрасно. Я же с тобой не спорю. Говорю, что на этот раз ты попал в точку.

— А я не согласна, — возразила Иветта. — Я вовсе не считаю, что мы живем в период упадка. Наше время ничуть не хуже конца XIX века, Директории или Регентства… Вспомни хотя бы скандалы времен Третьей республики.

— Ну, извини, это совсем другое дело, — сказал Марсиаль. — Панама или, скажем, афера Стависского — все это финансовые махинации. Это коррупция государственных чиновников, злостные банкротства. Мафия паразитов за кулисами власти. Но основная масса населения оставалась здоровой, работящей. Сегодня же весь общественный организм поражен до самого нутра. Мы переживаем кризис авторитета на всех уровнях. Все помышляют об одном — наслаждаться, ловить минуту. Все хотят быть потребителями…

Дельфина с удивлением посмотрела на мужа. Что это на него нашло? Вот уж кому не подходит корчить из себя моралиста.

Жан-Пьер вздохнул.

— Критика общества потребления… — протянул он. — Уволь… Это уже старо.

Марсиаль помрачнел. Бывали минуты, когда он не мог бы сказать по совести — любит он сына или нет. С тех пор как Жан-Пьеру минуло пятнадцать, отношения отца с сыном стали неровными. Марсиаль с трудом переносил развязность мальчишки, его зачастую наглые выходки. Он не узнавал себя в нем. Слишком они были разные. И говорили на разных языках. Между ними то и дело происходили стычки. Иногда само присутствие Жан-Пьера стесняло Марсиаля. Он был совсем не прочь, чтобы сын убрался с глаз долой. Куда приятнее остаться единственным мужчиной при двух своих женщинах. Наверно, отцовское чувство не столь глубоко, как обычно считают. «В конце концов, — размышлял Марсиаль, — кошки не узнают своих котят, как только те перестают в них нуждаться. У животных родительские чувства длятся всего несколько месяцев, а потом исчезают до следующего помета. Природа вовсе не требует, чтобы родители продолжали любить потомство, когда оно взрослеет».

Другое дело Иветта…

— А впрочем, — продолжал Жан-Пьер, — можешь не волноваться. Теперь уже осталось недолго.

— Ты имеешь в виду, что все сметет революция?

— «Это будет лишь только начало», — насмешливо процитировала Иветта.

— Что ж, тем лучше. Пусть придет революция! Плакать не буду.