Мыслящий тростник - Страница 66

Несколько дней у Марсиаля с Иветтой отношения были слегка натянутыми.

С Жан-Пьером дело обстояло проще. Он объявил о своей помолвке с Долли, той самой девушкой, которая уже несколько месяцев была его подружкой. Долли изучала социологию в Университете. Она была дочерью директора весьма процветающего завода по производству металлических труб. Этот брак успокоил Марсиаля Англада. После майских событий 68 года он некоторое время побаивался, как бы его сын не стал одним из тех болтливых, праздных и озлобленных мечтателей, которые паразитируют за счет существующей государственной системы, ожидая, пока другие ее взорвут. Жан-Пьер по-прежнему произносил революционные речи, но они несколько утратили свой пыл под направляющим воздействием социологии и металлических труб. До сих пор Жан-Пьер подражал неряшливости радикальных бунтарей. И вдруг с места в карьер ударился в крикливое франтовство: пестрые куртки, шелковые рубашки с вышивкой, бурнусы, марокканские джелабы, сапожки из самой дорогой кожи. Его грива была вверена заботам модного парикмахера, и Жан-Пьер стал похож на Жорж Санд, разве что был чуть поженственнее.

Юбер Лашом горячо одобрил выбор Жан-Пьера. Социология… Что может быть лучше! Самая передовая наука, весь Нантер бредит социологией. Это самый высокий класс. Юбер упомянул Леви-Стросса, Люсьена Гольдмана, Анри Лефебра — причем с таким почтением, с каким Сен-Симон говорил о герцогинях. Ну а что до металлических труб, то любое производство может быть почтенным, все зависит от размаха предприятия. Ах, они экспортируют свою продукцию в Советскую Россию? Тем лучше. Чего же вам еще? Да вдобавок у них собственный особняк в Отейе? Великолепно! Жан-Пьеру на редкость повезло.

В особняке в Отейе был устроен прием. На пятьдесят персон. Были приглашены и Лашомы. Юбер пожимал руки всем по очереди — он был знаком с очень многими из присутствующих знаменитостей. Других — звезд первой величины — он знал в лицо. «Ну-ну, — шепнул он Марсиалю, — да тут собрался весь Париж. Удивительно! Признаюсь, я даже не ожидал». Он переходил от группы к группе, улыбаясь, разрумянившись (светское возбуждение стимулировало у него обмен веществ), на лету подхватывал последнюю реплику какого-нибудь разговора и тотчас развивал ее дальше с находчивостью и самоуверенностью, от которых Марсиаль просто опешивал… О чем бы ни заходила речь — о политике, о литературе, о театре, о скачках, или о парижских сплетнях, — Юбер умел вставить свое словечко, рассказать подходящий к случаю анекдот. Он с одинаковой легкостью пускался в рассуждения о китайской экономике, о последней книжной новинке или о случившемся накануне происшествии. Он все читал, все видел, был в курсе всего. Кто-то сказал, что сегодня на рассвете снова угнали самолет. Юбер не дал говорившему закончить. «Самолет сел в Дамаске, — сообщил он. — Пассажиров держат под охраной в баре аэропорта. Одну из пассажирок, гражданку Израиля, доставили в больницу — у нее начались роды». Он бросил взгляд на часы: сейчас бедняжка, наверное, уже родила. Но совесть европейцев может быть спокойна — сирийские власти обещали доставить ее на родину. Юбер держал руку на пульсе злободневных событий, ни одно из них не ускользало от его внимания. Но и то, что уже не было злобой дня, также от него не ускользало. Кто-то упомянул блаженного Августина (в результате короткого словесного замыкания, несколько сюрреалистического, но благотворного для собеседников, с дамаскской роженицы разговор перекинулся на епископа Гипонского). Юбер, порозовев от лукавства, объявил, что «Исповедь» блаженного Августина — это «Фоли-Бержер христианского вероучения». Острота вызвала улыбки. В памяти Марсиаля сработала какая-то пружинка. Он уже слышал эти слова, его свояк однажды произнес их, но тогда он не выдавал их за свои — Марсиаль вспомнил, что тогда он сослался на одну из своих приятельниц, «милую, милую Луизу», известную своей склонностью острить невпопад.

Завидно устроен этот Юбер. Настоящий маленький компьютер, щедро запрограммированный и в нужную минуту выдающий информацию с удивительной точностью…

Будущая невестка Марсиаля и Дельфины, Долли, держалась с ними очень приветливо. Их это сильно подбодрило — вначале им было явно не по себе среди всех этих людей, чей язык и манера поведения были им совершенно чужды. В противоположность Юберу они здесь никого не знали. Они чувствовали себя неуверенно, боялись совершить оплошность, старались не ударить в грязь лицом и поэтому были насторожены и молчаливы, до тех пор пока их не познакомили с родителями Долли. Они почти сразу же поняли, что перед ними славные люди, подавленные присутствием гостей, которых созвала их дочь. Распознав в промышленнике собрата по светской неопытности, Марсиаль в одно мгновение стряхнул с себя робость и сдержанность и стал разливаться соловьем. Дельфина нашла такое же утешение в лице матери Долли. Несмотря на разницу в достатке (хотя все же обе семьи жили в районе Отейя, а это как-то сближает), металлические трубы и страхование обнаружили между собой много общего. Марсиаль пришел в восторг, узнав, что господин Дюпре ярый болельщик регби. Отныне они смогут вместе ходить на воскресные матчи (у Феликса будет преемник — то-то порадуется тень друга). Перехватив некоторые взгляды господина Дюпре, Марсиаль угадал также, что тот не промах по дамской части. Чего еще? Овальный мяч и женский пол — было ясно, что перед ним друг и единомышленник. Марсиаль предложил Этьену Дюпре перейти на «ты». Предложение было тут же принято. Мужчины хлопнули друг друга по плечу и отправились в буфет выпить по бокалу шампанского во славу новой дружбы. Отныне Марсиаль никого и ничего не боялся.